130 лет назад, 9 августа 1894 года, родился Михаил Зощенко, писатель, при жизни успевший побывать первым сатириком советской литературы и её же главным изгоем, а после смерти прочно занявший место в числе главных русских классиков ХХ века.
Русский писатель на войне — дело совершенно обыденное даже до Великой Отечественной. На передовой были Лермонтов и Толстой, Бестужев-Марлинский и Новиков-Прибой, Батюшков и Денис Давыдов, Катаев и Гумилев. Про чьи-то военные дела известно больше, про чьи-то меньше, но мало на кого из них выпало столько «подвигов и славы», как на Михаила Зощенко.
Август 1914-го он встретил отчисленным студентом юридического факультета Петербургского университета. На фронт ушёл добровольцем, начал службу с первого офицерского чина — прапорщика, которые, по словам самого писателя, «жили в среднем двенадцать дней». Зощенко провёл на войне два года, был ранен и получил серьезнейшее отравление газами, последствия которого мучили его всю жизнь, воевал совершенно геройски. Командовал пулеметной командой (это — самое острие, самая первая линия окопов), ротой и батальоном. Получил пять боевых орденов — таким мог бы похвастаться разве что Денис Давыдов, кадровый военный, проведший в мундире три десятилетия и дослужившийся до генерал-лейтенанта. И хотя о себе на войне в первый и последний раз Зощенко напишет через тридцать лет — скупо и как бы между делом, — важно понимать вот что: он был русским офицером и всегда об этом помнил.
«Арестован — 6 раз, к смерти приговорен — 1 раз, ранен — 3 раза, самоубийством кончал — 2 раза, били меня — 3 раза». Такой итог своей жизни в первые годы после революции подведёт Зощенко позднее. За три года Зощенко успел побывать комендантом Главпочтамта в Петрограде, командиром в Красной армии, звероловом, агентом уголовного розыска, телеграфистом, милиционером, инструктором по куроводству и кролиководству, сапожником, столяром, конторщиком в порту, делопроизводителем, секретарём народного суда. Это было погружение если не на дно, то в самую гущу послереволюционной жизни — неврастенической, бурлящей и опасной. За это время Зощенко узнал Россию в совершенстве — и преломил эти впечатления совершенно особенным образом.
Писательская слава обрушилась на него почти моментально. Правда, Зощенко терпеливо учился — с ним, как и с его товарищами по «Серапионовым братьям», много возились и Горький, и Чуковский, и Шкловский. Но свой путь в литературе Зощенко нащупал сам. С одной стороны, в нем был своеобразный точный расчет — ничто так не продавалось на советском литературном рынке двадцатых годов, как сатира. С другой стороны, это был труднейший ремесленный выбор: потомственный дворянин, сын художника и актрисы не просто беспощадно писал пороки новоиспеченных свободных граждан свободной страны. Он погрузился в их мир и их язык — причудливый микс крестьянского говора, мещанского арго, старорежимных чиновничьих лексем и псевдоинтеллигентских оборотов и даже отчасти этот язык выдумал. Что не помешало всем и каждому считать Зощенко — своим.
Постыдный погром, устроенный в русской литературе Ждановым (на самом деле не только и не столько Ждановым) в 1946 году вошёл в историю как одно из самых скандальных событий в отечественной литературе. Более-менее достоверно известны и глубинные первопричины этой расправы — показать повидавшему Европу советскому народу, кто здесь всё еще власть, и выбор жертв — Ахматова, с ее принципиально несоветским бэкграундом, и Зощенко, один из самых влиятельных писателей Ленинграда. Впрочем, есть все основания полагать, что едва ли не решающую роль здесь сыграл и другой фактор (в конце концов крупных литераторов в Ленинграде было немало, и выбрать иной объект для порки не составляло труда). Тремя годами ранее в двух сдвоенных летне-осенних номерах журнала «Октябрь» увидела свет повесть «Перед восходом солнца» — небывалая, немыслимая для подцензурной литературы вещь, хирургическое препарирование (и последующая попытка купирования) пятидесятилетним советским писателем собственных страхов и неврозов, шедевр психоаналитической беллетристики, лучшая и главная книга Зощенко. Шок от публикации был так велик, что главного редактора «Октября», патентованного соцреалистического классика Панферова даже не сняли с должности — поняли, очевидно, что бес попутал, не иначе. Но три года спустя Зощенко припомнили всё. Он принял судилище и приговор с истинно офицерским стоицизмом — без деланно-соглашательского равнодушия, как Ахматова («с постановлением партии я согласна»), но с твердым намерением сохранить доброе имя, публично опороченное Ждановым в выражениях, за которые на улице набили бы морду. Если и писал «в инстанции», то не каялся. Демонстративно отказывался просить о снисхождении и настаивал на том, что не нуждается ни в каких подачках. Поразительно, но второй виток травли Зощенко пришелся на 1954 год, когда его, казалось, должны были бы восстановить в правах и статусе. Причина проста — «не осознал, не повинился». Видимо, действительно просто не мог — мешали погоны штабс-капитана и пять боевых орденов, принесенные Михаилом Зощенко из окопов Первой мировой.
Последние годы жизни писатель провёл на даче в Сестрорецке. Весной 1958 года Михаил Зощенко отравился никотином. Из-за отравления случился спазм сосудов мозга, в результате чего он не узнавал родных и не мог говорить. Смерть наступила 22 июля от сердечной недостаточности.
Власти не позволили похоронить классика в музее-некрополе «Литераторские мостки» на Волковском кладбище, где нашли последний приют многие российские литераторы. Похоронили Зощенко в Сестрорецке на местном кладбище. Очевидцы утверждают, что на лице Михаила Зощенко, мрачного при жизни, угадывалась улыбка.
В 1975 году легендарный комедиограф Леонид Гайдай вернёт интерес к творчеству Зощенко, сняв по мотивам трёх его рассказов блестящую искромётную комедию «Не может быть!» Кстати, к фильму того же Гайдая «За спичками», снятому в 1980 году по повести классика финской литературы Майю Лассила, Михаил Зощенко тоже имеет самое непосредственное отношение, потому что в 1951 году именно он перевёл повесть на русский язык. Впоследствии произведения Зощенко неоднократно пытались экранизировать, но ни у кого это не получалось так ярко, как у Гайдая.
Евгений Рыжкин
